Идол - Страница 37

Зачем же тогда он вышел на улицу? А, просто так. Почему-то захотелось, или даже не захотелось, а где-то внутри для чего-то потребовалось, неосознаваемо и потому совсем непонятно. Просто зайцу стукнуло именно здесь сделать петлю и пройти обратно по собственным следам, а вот тут совершить длинный прыжок далеко в сторону, наверно, чтобы прервать цепочку и запутать погоню. Это не приходит в голову, просто вдруг выкидывается — раз! и сделал так, а не иначе. Чем руководствовался? Не спрашивайте.

Дома слегка светились на восходящем солнце. Свечение было холодным, но приятным на вид. Как будто обещало что-то, не слишком нежничая, но твёрдым уверенным тоном. Будто всё обновилось: новые дома под новым светом, новое утро нового дня, новое начало. Будто мир проснулся, разбуженный ещё одним шансом: может, эта попытка будет удачной?

Лунев прошёл немного по дворам: странные мысли заполняли его голову. Странное чувство с самого пробуждения, не объяснить логически. Переход — от чего-то к чему-то. Новое состояние?

Трансформация медлит, и минуты затянулись… Он — уже не он, и мир — уже не мир, но пока ещё и ничто другое… Бред, бред! Утро только недавно началось, а в голове уже всякие бредни. Муть какая непонятная — с ночи осталась, что ли? Ночью он спал, не блуждал ни в каких мирах и ничего не сочинял. Это что-то происходит с его головой, если обычное утро видится ему не пойми какой невидалью. Доигрался с запретными темами: от постоянного волнения крышу, похоже, начало сносить.

Так, и куда мы шли? Он в недоумении остановился. Город галереей уходил вдаль перед его взором, светлые дома выстраивали убегающие ряды и сходились далеко впереди, замыкая панораму. Они не выглядели настоящими и больше походили на красивые картонные декорации. Но декорации, несмотря на всю ненатуральность, дарили чувство защищённости.

Умиротворение. Покой. «Всё хорошо», — говорили они.

Он стоял и смотрел.

— Алексей Лунев? — произнесли сзади.

Он развернулся.

— Да…

— По нашим данным, вам принадлежит авторство стихов, направленных против действующей власти.

«Я попал», — подумал он, оглядывая двух людей в чёрной форме госслужащих. Вслух ничего не сказалось.

— Пройдёмте. Нам необходимо провести обыск в вашей квартире.

«Чёрт, я не сжёг рукопись! — вспомнил Лунев. — Она лежит в ящике моего стола и написана моим почерком. Чёрт, чёрт, чёрт, мне должно было прийти в голову сжечь её!»

Они поднялись наверх, в квартиру.

40.

В последнее время, где-то около недели, на вечерних встречах собиралось не так много народа, как раньше. Они верили, что это из-за холодов.

Период с октября по апрель — своеобразная проверка на прочность, богемность, если хотите. В летние вечера совсем не трудно и весьма приятно собраться где-нибудь в компании, можно даже мимоходом, по пути, поболтать о том, о сём, покосить под оригинала, творческую личность. С наступлением глубокой осени такое желание, как правило, поубавляется. Так они отличали «своих». «Свои» в отличие от «сезонных», «временных», не исчезали на зимовку; только их стараниями кипящий ключ продолжал бить, не замерзая, круглый год, неважно, были они талантливы или посредственны, служители искусства по призванию или искатели общества и развлечений.

Нет, это не из-за ноября. Слишком мало людей. Слишком мало. Так не бывает обычно. Даже добрая половина «своих» куда-то подевалась. Что за мор их косит…

Рита поплотнее укуталась в шерстяной шарф, неуютно озираясь по сторонам пустующего парка. Погода мало подходила для встречи под открытым небом — ещё и ветер разыгрался помимо прохлады, — но, с другой стороны, что делать в помещении? Уныло и скучно — всегда. А сейчас особенно. В огромных помещениях Дворца Культуры их небольшая компания будет смотреться, как пострадавшие в убежище.

Нужно двигаться, двигаться, двигаться! Танцевать, смеяться, стрелять глазами, пуститься в безумный вихрь чувств и приключений, лишь бы ощущать себя живущей. А лучше всего — в открытую восстать против идола. А что тут такого? Лунев вот молодец, посмел, хоть и человечишка так себе, зато каков талант! Его стих, пожалуй, и станет первой ласточкой, а дальше будет то, чему бы уже давно пора быть: народ опомнится, поймёт, как его дурачили и всей массой попрёт против тирана, напролом. И фройляйн Рита, конечно, будет в первых рядах. Возможно, она даже падёт в борьбе, зато как ярко завершится её жизнь! Как эффектно!

Мечты, мечты. Вот почему бы вам не сбыться?

Подошёл Зенкин. Рита встретила его презрительно-снисходительным взглядом, хотя в глубине души она была рада: хоть один живой человек рядом. Его Рита любила: он умел делать комплименты и, несмотря на всё своё шутовство, мог быть надёжным, когда потребуется.

— Куда все разбрелись? — произнесла она подчёркнуто скучающим тоном.

— Кризис, — глубокомысленно заметил Зенкин.

— Чего? Какой кризис?

— Творческий, творческий, фройляйн, — Зенкин поднял палец кверху. — У творческих людей и кризисы творческие, вы же знаете.

— Болван, — Рита коротко хохотнула, скорее от нервов и чтоб скрыть благодарность за своеобразную моральную поддержку.

— И потом, разбрелись не все, — продолжил Зенкин. — Я тут. И Толька Редисов. И Бобров. И Гюрза. И…

— Да знаю, знаю, — Рита нетерпеливо махнула рукой. — Думаешь, я бродила бы здесь в одиночестве, если бы думала, что больше никого нет? Вы меня плохо знаете, lieber Herr! — она перешла на крик, затем так же резко — на обычный тон. — Где Лунев? Ты его, случайно, не видел?