Идол - Страница 21

Логично, что его, Лунева, слушать не будут, но попытаться…

22.

— Нет, нет, нет, даже и слушать не хочу, — Машенька демонстративно закрывала уши руками и уходила на кухню или в другую комнату — полить цветы. Лунев в это время не переставал ходить за ней следом.

— Нет, пойми же, это может иметь значение! — в очередной раз повторял он в тщетной попытке завладеть вниманием. — Это не мой сон, я имею в виду, не я его придумал, — ой-ой, смахивает больше на монолог сумасшедшего. — Понимаешь, там, в тех мирах, кто-то…

— Прекращай говорить мне о тех мирах! — вспылила Машенька, злобно сверкнув глазами. Она была возмущена, о, это несомненно, теперь она была почти в ярости, что случалось с ней крайне редко. — Зачем мне знать обо всех этих голосах, о том, кто там и что тебе говорит? Да, если ты видишь другие миры, никто не мешает тебе связываться с ними в любое время дня и ночи, разговаривай с ними, сколько угодно, но только не впутывай в это меня!

То, что Машенька не отрицает существование других миров, было откровением для Лунева. Он-то был уверен, что она считает их выдумкой не в меру развитого поэтического воображения и смотрит как на побочный продукт занятий своего супруга. Но, похоже, дела обстояли совсем иначе: Машенька верила в них не меньше самого Лунева. Окружив себя тесным маленьким мирком, она вовсе не забыла о вселенной за его пределами — именно потому и пряталась за прочными стенками. Сущность высших сфер и иных миров она понимала не хуже Лунева, а может, даже и лучше него. Она знала точно: они опасны. И реальны. Именно поэтому держалась подальше: не хотела связываться.

— Просто, понимаешь, — он сделал ещё одну попытку, хотя знал, что она ни к чему не приведёт, — если бы понять смысл этого послания, если бы понять правильно и рассказать всем, возможно, это могло бы кому-то помочь. Даже, знаешь, кого-то спасти, а? Если это нужно людям, понимаешь, Машенька, всем жителям целой страны, то если бы мы… То мы могли бы…

— Я обыкновенная простая бесправная домохозяйка, я ничего не знаю, ничего не могу, от меня ничего не зависит… — монотонно, как мантру, твердила Машенька, поливая цветок на окне из зелёной лейки с намалёванной ромашкой.

Лунев остановился в паре шагов позади неё. Ходить и дальше по пятам не имело смысла: вот причина, которая сводила все уговоры на нет.

— Все так говорят, — пробормотал он. — И именно поэтому большинство не добивается ничего в этой жизни.

— Даже если другим людям твой сон поможет, я ни при чём, — сказала она. — У меня не получается помогать.

«Да пойми ты, глупое создание, мне плевать на других людей, плевать на их проблемы и на то, как они с ними справятся, мне просто надо говорить, говорить, говорить о том, что я увидел, говорить, потому что оно не помещается во мне, обсуждать это, потому что пока оно не перегорело во мне, я больше ничего другого делать не могу. Это мне надо, лично мне!» — сказал Лунев, но сказал только про себя. Конечно, такие речи он, по возможности, старался оставлять при себе, чтобы не предстать перед окружающими совсем уж бессовестным неограниченным эгоистом.

Хотя себя в своём эгоизме чувствовал абсолютно правым. Чувствовал. Не считал.

Потому что вообще не мог считать себя каким бы то ни было.

23.

Вступить в разговор очень хотелось, но не получалось. Вернее, получалось, но пока только для проформы и совсем не в том ключе, в котором ему хотелось.

— Скоро начну новый цикл… — Редисов откинулся на спинку стула и лениво покуривал сигарету. — Называться будет… Ещё точно не знаю, но что-то вроде «Ирония повседневности». Маленькие такие рассказики. Ну, как всегда.

— И о чём рассказики? — да плевать я хотел, о чём они, побоку мне твоя сатира и ты сам, просто надо же что-нибудь говорить, сделать вид, что я вас слушаю, чтобы и вы меня послушали тоже…

— О жизни, о людях. Только теперь условностей будет меньше. Меньше всей этой небывальщины, соц-экспериментов, постановок. Я прикинул недавно: в жизни так много сатиры на эту самую жизнь. Вспомнилось штук пять таких случаев, что хоть записывай и издавай без всяких изменений.

— Хм, — сказал Лунев, надеясь, что это невинное замечание не будет расценено, как просьба привести пример.

— Вот например, — продолжил Редисов, — когда в школе нас собирали в актовом зале и затягивали какую-то ужасную самодеятельность…

— Нашёл, что вспомнить, — Рита, дотоле расслаблено обвивавшая стул с фигурной спинкой, вдруг вся подобралась и скорчила гримасу. — Не говори мне про школу и, особенно, про все эти актовые залы.

— Я не тебе говорю, я Луневу, — парировал Редисов. — Так… что я хотел сказать? А, ну вот, например, в выпускном классе, в конце очень длинного и тягомотного торжества, один из ведущих, наш одноклассник, говорит «Как жаль, ребята, что наше представление кончается». И всё это с такой довольной улыбочкой, что зал начинает ржать: действительно, как жаль, мы наконец-то можем уйти. Это был практически фарс, одни только учителя и директор ничего не поняли и искренне не видели в этих словах насмешки.

— «Школа жизни», — пробормотал Лунев, цепляясь за подходящий выступ. — Конечно, имеет смысл заранее научить лгать в глаза, чтобы потом умели — пригодится ведь?

— Что?

— А ещё чему учат? Сидеть смирно? Довольствоваться тем, что есть? Прогибаться под вышестоящие инстанции? Нет? Похоже, что да. «Народ имеет такого правителя, какого заслуживает», — это из школьной программы, не знаешь?

— Не знаю, — Редисов озадаченно замолчал (похоже было, что неожиданный вопрос заставил его всерьёз задуматься).