Идол - Страница 65

Они вышли — в февраль и ночь.

69.

Раненым зверем воя, фройляйн Рита ползала по изрытому снегу, по рыхлым сыпучим сугробам, всюду натыкаясь на чёрные сапоги охранников и приклады их ружей.

— Да убейте вы меня уже! — просила она.

— Сама! Сама! — отвечали ей со смехом. Их смех — отовсюду, со всех сторон, есть ли в мире хоть что-то ещё, кроме этого мерзкого убийственного звука?

В неё не стреляли, нет, к ней даже не прикоснулись ни разу. Её просто не пускали.

До Ринордийска оставалось рукой подать. Ещё немного — и она была бы там. И здесь, на самой границе, ей просто перекрыли путь.

Почему? Почему!?

Она предполагала, что наткнётся на кордоны, допускала даже, что, так или иначе их встретит. Что бы должны были сделать охранники при подобной встрече? Естественно, пресечь попытку к бегству, для того они и поставлены на страже! И, Рита полагала, что сделают они это самым простым и кардинальным способом: расстреляют её на месте. Но это! Кто дал право им так поступать? Как додумались они, как рассчитали самое уязвимое её место?

Тыкаясь в сугробы, она ползла направо и налево, по кругу, в тысячи разных сторон. Но всюду ей перекрывали путь, всюду возникали люди в чёрной форме. Они не прикасались к ней и отпрыгивали, если она подбиралась слишком близко, но одновременно и не давали проходу: они перебегали с места на место, мгновенно сменяя друг друга на позициях, но неизменно сохраняя непрерывную замкнутую линию вокруг Риты.

Ей не быть в Ринордийске — никогда! Сквозь чёрную линию кордонов не прорваться. И даже не убиться об неё.

Почему, почему они просто смеются и отступают в сторону, почему они не поднимут свои ружья и не выстрелят? Им ведь нет никакого смысла, никакой пользы от этого.

Что за бессмысленная жестокость? Что за упорство маньяка?

Неужели они, как вампиры, питаются чужой волей, когда она изломана?

Рита давно оставила попытки приподняться: её силы истекали, она едва уже передвигалась по глубоким рытвинам и осыпающимся под её руками сугробам. Пламя свечи проигрывало борьбу со стихией, свеча гасла, гасла…

Она билась об снег, в последнем бессилии, скребла его руками и еле ползла к чёрным фигурам. Им нет никакого резона… Никакого… Не надо возвращать её обратно на стоянку, гораздо проще, ведь гораздо, гораздо проще… Почему?.. Почему просто не убить? Это же так легко…

— Ну, убейте, убейте… — твердила она почти уже нечленораздельно, тыкаясь в сугробы и глотая снег, набивающийся в бессмысленно открытый рот. Под её дыханием и ладонями белая крупа обращалась в бегущую воду, скользкую и мокрую. А вокруг по-прежнему смеялись люди в чёрной форме, по-прежнему опущены были приклады их ружей, по-прежнему длилась бесцельная забава ради забавы.

Потеряв всякое представление о месте и времени происходящего, не видя уже и не слыша почти ничего, Рита из последних сил ползала по узкому пятачку между охранниками и тихо подвывала. Чёрное забытьё и агония почти настигли её.

Из ниоткуда вдруг появился Эрлин. Он проскользнул между охранниками, изящно, как всегда, подхватил Риту под руку.

— Не валяйтесь на снегу, фройляйн. Простудитесь.

70.

В деревянном бараке, где светила слабо тлеющая лучина, на соломенном настиле в забытьи металась фройляйн Рита. Она умирала.

Лунев стоял у её изголовья. Он положил руки на плечи Риты и придерживал её, сам точно не зная, для чего. Где-то в углу, в темноте маленького помещения находился Семён: его тихое бурчание порой доходило до слуха Лунева, но оставалось лишь на периферии его сознания. Всё внимание его было устремлено на Риту.

Сюда, в барак, её втащил Кирилл Эрлин. Рита была уже в полуобморочном состоянии, она безвольно обвисала на руке Эрлина, запрокидывая голову и бормоча что-то бессвязное. Эрлин со словами «Держите вашу красотку», передал им Риту и ушёл.

Это случилось час или два тому назад, и до сих пор агония не кончалась, до сих пор Рита билась на ложе, то затихая, то снова начиная метаться. Казалось, это длилось уже целую вечность, и двое свидетелей могли только безмолвно наблюдать, пока медленно догорала лучина, а за тонкими стенами протяжно выла синяя вьюга.

Фройляйн Рита исполняла свой последний танец. Судороги пробегали по её телу, которое выгибалось и падало обратно, руки извивались и производили замысловатые пассы, бредовый шёпот «Собой!.. Собой!..» срывался с губ. Иногда Рита затихала, и тогда казалось, что она потеряла сознание, потом судороги возобновлялись, снова слышалось «Собой, собой!..» — и снова пассы руками.

Казалось, все эти движения не были хаотичны, казалось, они подчиняются рисунку какого-то странного невиданного танца, призванного запечатлеть то, что не скажешь словами.

Вьюга выла за дверью, печальная и суровая метель, вой её не прекращался. В тусклом свете бледное лицо Риты резко очерчивалось, что придавало ей несомненное сходство с каким-нибудь драматическим персонажем. Рита опять забилась — так сильно, что свалилась бы на пол, не придерживай Лунев её за плечи. Изгиб, другой, напряжённое застывание — нет, она упала обратно на солому и на какое-то время перестала метаться, только тяжёлое дыхание вырывалось из горла.

Иногда в наборе несвязных звуков её бреда слышалось что-то немецкое, вроде «Ich bin nicht tot, nein, ich bin nicht tot!» или «Du darfst nicht!», но чаще всего — вновь и вновь, как девиз и катехизис: «Под пули — но собой, собой!»

Бесконечно долго. Это длится уже вечно, неужели столько же впереди? Казалось, эти метания, дрожание пересохших губ, это тяжёлое дыхание и бредовый шёпот никогда не прекратятся, и вечно будет тлеть лучина последним огнём, и вечно — плакать вьюга за деревянными стенами. Два безмолвных свидетеля навсегда замрут, созерцая танец-агонию.