Идол - Страница 61

— В столице сейчас тоже зима, — равнодушно ответил Лунев. — Тоже снег, ветер. Метель. Тоже всё белое, и холодно.

Рита не ответила. Она уткнула голову в колени и беззвучно рыдала, сотрясаясь всем телом.

В общем-то, Лунев понимал, что зима там и зима здесь — совершенно разные вещи. К чему была его последняя фраза, он сам не мог объяснить. Какая-то нелепая игра в общепринятые мысли и взгляды. Странные вещи происходят. Он, похоже, больше не существует сам по себе. А кто существует? Существует ли вообще что-нибудь? — размышлял он, необременённо и невесомо…

Рита подняла голову.

— Мне же так мало надо, — прошептала она. — Только воздуха глоточек.

Лунев демонстративно обвёл руками встававшую перед глазами даль.

— Сколько угодно.

— Это не тот воздух! — взвизгнула Рита.

— А какой тебе нужен?

Она сердито отвернулась:

— Вам не понять.

Конечно, это же фройляйн Рита. Она другая, не такая, как остальные люди, и всё у неё по-другому. Хорошо это? Или не очень? Такая яркая в прошлой жизни — и абсолютно не приспособленная для жизни нынешней. Она по-прежнему сидела на снегу и тихо плакала. Луневу даже стало жаль её немного сквозь толщу апатии. Возможно, — подумалось ему, — её следовало бы утешить, поддержать. И сделать это, по идее, стоило бы Луневу.

Только помочь Рите он никак не мог. Он и сам был проморожен до бесчувствия.

65.

— Ты ещё вернёшься, вот увидишь, — сказал Семён.

Лунев ничего не ответил. Он смотрел на тлеющую лучину, слабым светом озарявшую помещение, и думал о своём. Другие персонажи возникали вокруг него вдруг, без предупреждения, их речи не имели никакого отношения к действительности, как он её видел. Они все как будто договорились между собой играть ему неправдоподобный спектакль, о чём он единственный не знал.

Какой смысл разуверять их в нелепом, непонятно откуда взявшемся убеждении? Он-то знал абсолютно точно: ему никогда не увидеть столицы. Это же совершенно определённо, ясно как день, и никаких сомнений тут быть не может. Почему они все привязали эту невероятную возможность именно к нему? Либо потеряли последний рассудок, либо нарочно лгут — ему или самим себе. Тогда ни к чему и попытки разубедить: не всё ли равно?

И всё же в этот раз он озвучил свои мысли:

— Путь в Ринордийск мне заказан.

— Не зарекайся, Лексей. Не зарекайся.

— Почему про себя ты так не думаешь? — спросил Лунев, оторвавшись от созерцания лучины и переведя взгляд на собеседника. — Скажи тебе, что тебя вернут из ссылки, ты ведь ни за что не согласишься.

— Я — человек конченый, — Семён пренебрежительно махнул рукой. — Рабочий, мятежник… Кому он нужен, возиться ещё? Сплавили — и забыли, делов-то. А ты — поэт, — он значительно приподнял палец.

— Какой я поэт… — впервые, может, за весь разговор Лунев окрасил свои слова интонацией — интонацией горечи и разочарования. — Я даже не человек. Я никто. Если когда-то и был поэтом, то с этим покончено.

Он отвернулся на дверь, за которой шумела наползающая на их стоянку вьюга. Неожиданно тоска проснулась в нём — тоска по тому, что (он ясно ощутил сейчас) он потерял. Все небывалые, полные тайн миры, в которых он бродил когда-то, исчезли без следа; перед ним был только узкий тоннель, такой, что не повернёшься даже, крохотная точка света далеко впереди, и ничего по бокам. Всё убрано. Почти всё.

— Раньше стихотворения приходили ко мне, — сказал он вслух. — Сейчас никто не приходит. Я один. Я перестал их слышать, а это навсегда.

Семён покачал головой.

— Они появятся ещё, — заверил он. — Если так было, то один раз всё вернётся и станет по-прежнему. Вот посмотришь.

Зачем, зачем он говорит о том, о чём не имеет ни малейшего понятия? Что он может понимать, этот человек? Что он знает о творчестве, вдохновении, голосе других миров? Разве разговаривали они с ним когда-нибудь? Разве знаком он с непередаваемым ощущением, с которым бродишь по чужим незнакомым вселенным, без правил и осторожностей, не боясь заблудиться? Что, в конце концов, может он знать о внутреннем мире Лунева, о том, что там происходит, что ломается и что во что перетекает? Кто может знать об этом лучше самого Лунева? А если и сам он не знает практически ничего, разве может кто-то понимать хоть немного?

Так как споры о точках зрения и внутренних ощущениях были бессмысленны, ибо ни к чему бы не привели, Лунев прибег к аргументу другого круга:

— Зачем я им в столице? В конце концов, я написал антиправительственное стихотворение, я нелицеприятно отзывался о правителе лично, я ненадёжный, потенциально опасный субъект. Какой смысл им возвращать меня из ссылки? Чтобы создать себе дополнительные проблемы?

Семён многозначительно закивал:

— Именно затем, что ты был для них опасен. Они, конечно же, захотят убедиться, что это больше не так, что они тебя обезвредили. Им надо будет удостовериться. Ферштейн?

Отголосок немецкого в речи другого человека странным образом подействовал на Лунева. Он поднял глаза и в приливе полного доверия воззрился на собеседника.

— Почему… Почему вы все так в этом уверены? — спросил он немного погодя.

— Значит, не я один? — Семён беззвучно рассмеялся. — Это неспроста. Как думаешь, Лексей, если уже несколько человек, отдельно один от другого, твердят тебе, что ты будешь в столице, не значит ли это, что есть реальный повод так думать?

Лунев помолчал.

— Даже если и так. Если случится, как вы говорите, — его голос опять потерял всякую интонацию. — Что ж… Вернут… Убедятся, что всё, как они и полагали. На что и рассчитывали. Всё, они победили. Я не поэт больше.