Идол - Страница 45

— Да ты проходи, что стоишь, как неродной?

— Как неродной, — механически повторил он; всё, что начало было выстраиваться в голове, вновь расплылось. Ощущение странного, лишённого смысла сна без адресата наводнило всё с новой силой. Что за пустой деревянный сарай? Что за мужик — нелепый персонаж безумной истории? Что за непонятные слова, потерявшие по дороге свои значения? Кто-то без всякой связи и принципа составил из кусочков ушедшей реальности новую картинку. Зачем?

Бухтящие звуки речи доносились из угла, они, по-видимому, исходили изо рта человека:

— Все вы так, молодые… Оно понятно, с непривычки-то: входишь — не пойми что, деревяшка какая-то, тут и жить, поди, невозможно. Возможно, брат, всё возможно. Пообвыкнешь немного, раскусишь… Небось из Ринордийска?

— Из Ринордийска, — неожиданно оживился Лунев и в последней надежде ухватился за знакомое слово. — А вы там были?

— Нет, — отмахнулся мужчина. — Я тут близко, рабочим был. На фабрике. Бастовать у нас решили, и я тоже — хуже всех, что ли? Ну и загремел сюда, — он поднял глаза кверху, как бы припоминая что-то, затем вернулся к собеседнику и неожиданно спросил. — А тебя за что сослали?

«Сослали», — это слово, при всей его неудобоваримости, вдруг стало для Лунева точкой опоры и отсчёта. Он — ссыльный, каторжник. И потому сейчас находится в приозёрье, на одной из «стоянок». Отсюда и поезд, и степь, и сарай. А вот за что его сослали? Лунев напряг свою память, и размытые пятна прошлого начали обретать более чёткие формы.

— Я написал стихи против… — Лунев споткнулся, здесь было что-то неприкасаемое и более размытое, чем что бы то ни было. — Против Него, — закончил он.

С сомнением он поймал взгляд человека в углу: понял ли тот? Но сомнения могли исчезнуть раз и навсегда: конечно же, понял. Любой житель страны без слов понял бы, о ком речь.

— Сти-хи? — протянул мужчина.

— Стихи, — согласился Лунев. — Я поэт, — он подумал немного и добавил. — Был.

— Был?

— Был.

— Почему?

— Потому что больше нет.

Мужчина недоверчиво наклонил голову набок и прищурился.

— Что-то ты себя заживо хоронишь, парень, — сказал он. — Что думаешь: раз не в столице, не во всей этой вашей беготне, раз самое главное как бы стороной проходит, то всё, труп в могиле? Не так, совсем не так, сам потом поймёшь. Ты не смотри, что здесь жизнь собачья. Жизнь — она везде жизнь. А там, гляди, выкарабкаешься ещё.

Что сейчас говорил этот человек — Лунев категорически не мог понять и принять. О какой жизни он твердит, где — да что он вообще знает, этот мужик? Что он может знать про Лунева, про то, что он думает и на что смотрит, а более всего, про то, что внутри него? Если сам мужик жив, ощущает себя живым — что ж, очень хорошо, рад за него. Только вот Лунев никакой жизни не ощущал: ни внутри себя, ни за пределами. То есть, за пределами, она, может, и была, скорее всего, была, да только Лунев её всё равно не чувствовал, она не пробивалась к нему ни по капле сквозь толщи и толщи замороженной черноты. Что мужик может знать обо всём этом? Ничего. Разве сам он был Луневым? Никогда, и не мог быть. И бесполезно объяснять: всё равно не поймёт, как и любой не понял бы. И это не его вина.

Разговоры обычно поддерживают другими способами. Простыми и общепринятыми.

— Тебя как зовут-то? — спросил Лунев.

— Меня-то? Семён. А ты?

— Алексей, — ответил он, почти не задумавшись. Когда-то было это имя, почему бы сейчас назвать не его, а какое-то другое? Теперь это всё уже без разницы.

— Лексей… — повторил собеседник, видимо, чтобы лучше запомнить. — Ну, ты проходи, не стой в дверях, — интонация немного поменялась, это было уже не снисходительное обращение к безымянному новичку, а что-то более личное.

Лунев прошёл и увидел, на чём сидит мужчина: соломенный подстил, покрытый какой-то ветошью. Он присел рядом.

За стенами зло шумел ветер.

49.

— Как так? — Рита в отчаянии топнула ногой. — Как так?

Ей никто не ответил. Подавленное молчание, шок — не было больше слов ни у кого из стоящих здесь. Даже парк стих, укрытый холодными тенями. Скоро он совсем опустеет, человеческие существа, следуя совету свыше, покинут это место, и останутся только замершие безжизненные кусты самшита.

Чёрное авто скрывалось вдали. Оно словно украло у них всё: жизнь, свободу, воздух для дыхания, — всё забрало с собой.

— Как? — повторила Рита. — Что они вообще…

— Тише, тише, фройляйн, — Бобров, протянув руки, попытался её утихомирить.

— Что «тише»? — взорвалась Рита, так, что он испуганно отшатнулся. — Что «тише»? Они арестовали Лунева! Они скоро всех нас накроют! Ты понимаешь, что происходит? Вы все понимаете, что происходит?

Либо они не понимали совсем, либо понимали слишком хорошо. Больше нечем было объяснить абсолютное отсутствие движений и звуков в их сбившейся кучке. «Сидите потише», — сказали им люди в чёрной форме. «А лучше вообще закругляйтесь. Не то все допрыгаетесь».

Зенкин, пребывающий в некоторой прострации, вполголоса произнёс:

— Как они его вычислили? У нас ведь всё было сработано чётко.

— Я тебя предупреждал, чем может кончиться, — холодно ответил Редисов. — И его, кстати, тоже.

«И его тоже», — в воцарившейся тишине каждое слово прозвучало слышно для всех, как эпитафия. Призрак между ними теперь навечно останется призраком, тенью, при звуке имени которой наступает молчание.

Ещё одно пустое место.

С равнодушным осуждением хмурились тёмные заросли кустов. Над воротами парка чёрные ветки без листьев расчерчивали небо ломаными линиями. Больше на эту картину никого не звали.