Идол - Страница 23

В общем, со вкусом так обставлено.

Со вкусом. Вина. Красного.

Ей очень хотелось выпить. Просто жутко хотелось. И даже не вина. Чего-нибудь покрепче.

Выпить — и стряхнуть всё, что было; вымести все мысли из головы, чтобы остались только ничем не сдерживаемые страсти; чтобы бессмысленные думы и привязчивые предрассудки не мешали жить.

Нет, — остановила она себя. Она пила несколько дней назад. Так что хватит, сегодня — это будет уже слишком. Фройляйн Рита — она, конечно, не трезвенница, но проблем с алкоголем у неё нет. А для того, чтобы вновь ощутить себя свободной, существует множество других способов…

Это будет танец. Да, прямо сейчас, очень лёгкий, очень быстрый и очень мощный танец. Просто она сейчас пронесётся из прихожей в комнату, как юла, на цыпочках, вращаясь вокруг своей оси. И ещё будут пассы руками — чёткие, закреплённые, резко чертящие. Она не запутается, нет, и не собьётся, и голова не закружится от быстрого вращения: она ведь умеет, она может, она танцовщица, более того, она лучшая танцовщица Ринордийска, вечно блистающей столицы, она — комета, звезда ринордийской богемы и желанная гостья её встреч, все эти поэты, писатели, художники, музыканты, — они без ума от неё!..

Кружение всё быстрее и быстрее, круги размашистее, движения сильнее, могут быть разрушительны — и вот она рухнула на диван. Нет, не рухнула — приземлилась, завершая танец, изящно, как и планировалось!

— Mein Leben, ich liebe dich! — крикнула Рита и засмеялась. К кому была обращена эта фраза (и не всё ли равно жизни, любит её или нет её обладатель), не столь важно. Главное, Рите надо было так сказать. Зачем-то надо было.

Теперь фейерверк минул. Полулёжа в тихом блаженстве на пухлом диване, она наблюдала за воздушными занавесками, бьющимися у окна, за тем, как сквозь эти занавески просачивается свет и скользит по зеленовато-бурым таинственным обоям. Да, таинственным, они будто рисовали… своё царство, что ли? Свой мир? Она следила за редкой мебелью, из которой каждый предмет был осмыслен, индивидуален, каждый имел свою неповторимую сущность. Она следила, как это придуманное и созданное ею маленькое пространство окружало её.

Интересно, а лет так в тридцать… сорок… она по-прежнему будет сидеть вот так с глуповатой улыбкой посреди полупустой комнаты, в которой имеет свойство надолго задерживаться всякая пыль, сидеть, смотреть и признаваться в любви к своей жизни? В то время как любить её, именно свою, будет уже непросто, и соответствовать идеалу станет сложнее: движения уже будут не так легки… морщинки на лице (это, впрочем, далеко не самое страшное, мордашка и сейчас неидеальна — и ничего)… возможно, обмен веществ… уже не тот… фигура полнее… возрастные изменения, что ты с ними сделаешь… И после бессонной ночи (тем более, не дома) уже не так легко будет вскакивать утром и бежать куда-то для очередного танца…

Да и усталость. Общая усталость от жизни, от движений, от всего.

Кто сказал, что так не будет?

— Надеюсь, я до этого не доживу, — заставила себя сказать весёлым тоном Рита. «Зачем жизнь, если она не радует?» — продолжила она про себя.

Прошлое не нравилось Рите, целиком и полностью, да. Вспоминать его ей не хотелось. Но и о будущем она тоже думать не слишком любила.

О будущем, которое ей сулили другие, конечно. Не о том, которое она придумала себе сама.

А вообще, смысл копаться во временах. Жизнь — это миг. Единственный текущий миг. Der Augenblick. Разве не так?

Пусть он будет ярким — а на остальное наплевать.

Обои держатся. Пока что. А значит, всё прекрасно.

25.

Всё дело в том, что они мелкие и слабые.

Всё дело в том, что Он большой и сильный.

Идиоты, разве больше некого было обожествить?

А что особенного? Разве человек не мазохист глубоко внутри? Разве нет у него потребности подчиниться железному кулаку и строгому голосу, ползать с мольбой на коленях и лизать руку, которая может ударить, и любить, безмерно любить, оттого, что можно бояться, что можно быть слабым?

Любить оттого, что тебя избавили от тебя? Позволили не быть?

Лунев в себе такой потребности не ощущал. (Сейчас, быстро, почти бегом проносясь по улицам Ринордийска, он наскоро просканировал себя изнутри — нет, нет ничего подобного). А если иногда под влиянием момента похожие чувства и всплывали на мгновение, он их просто отрицал. Вот так. Его же чувства — ему и распоряжаться. И они опадали, не найдя поддержки у свободолюбивой натуры.

Тот, конечно, большой и сильный, только Лунев ему всё равно не подчинится. Потому что не хочет.

(Везде так много красного и шума — просто кошмар, и как они выносят это, бежать, бежать, бежать, вся эта психическая атака не возымеет действия, если сам не захочешь сдаться, не переубедит, не заставит думать иначе, не так, как желаешь думать).

Ага, вот ещё (Лунев хлопнул дверью подъезда). Он свободный человек. И вообще, какой век на дворе? Время неограниченных правителей давно прошло. Да какой бы ни был век, главное — он сам. «И при монархизме не потерпел бы, а сейчас — так тем более».

Так он возмущался про себя и продолжал возмущаться ещё и ещё, переходя из комнаты в комнату, и обратно, как волк в… от нечего делать.

Что-то мешало, что-то изменило всё вокруг и никак не давало вернуться к обычному течению каждодневной жизни.

Везде сети, вот в чём дело. Взгляд как накрыл, так и не отпускает. Не с какой-то определённой целью не отпускает. Просто не хочет.

Везде видят, вот в чём дело. Где бы ты ни был и что бы ни делал — за тобой наблюдают и проводят взглядом, когда ты перемещаешься в пространстве. Лунев недовольно столкнулся глазами с каменным божком — бюстом на тонкой, как у бокала, ножке, презрительно фыркнул про себя, вышел из спальни, где божок стоял на прикроватном столике. Ушёл в другое место.