Идол - Страница 11

Зенкин ошарашено выслушал яростный поток речи, рассмеялся:

— И это говорит наша золотая медалистка Рита!

Фройляйн всю передёрнуло, и она сверкнула глазами на Зенкина.

— Замолчи, — цыкнула она.

— Почему же? Знаешь, что? — обратился он к Луневу. — Она ведь по всем урокам готовилась. Всё время руку тянет, на все вопросы отвечает, во всех четвертях — одни пятёрки, — говорил он с восхищением. — Надо от класса контрольную написать или диктант — так кого послать, Риту, конечно. На олимпиаду — Рита, на конкурс — Рита, что-нибудь ответственное поручить — только Рите, кому же ещё. В общем, отличница-активистка, гордость школы.

— Зенкин, прекрати! — крикнула фройляйн. — Я же не рассказываю, как год назад ты ратовал за восшествие идола.

Неловкое молчание надолго повисло в комнате.

Наконец, Зенкин пробормотал:

— Тоже, сравнила…

— Это правда? — спросил Лунев, когда они уходили.

— Да, — Зенкин в противоположность своим обычаям был молчалив и задумчив.

— Понимаешь, — заговорил он, — года два назад, когда ты уезжал… Ну, ты помнишь, что творилось?

— Смутно, — честно ответил Лунев.

— Это был настоящий разброд. В государстве, в умах… Везде. Никто не знал, куда двигаться дальше, к чему идти; все метались туда-сюда, каждый пел на свой лад. Никто ни за что не отвечал, никто ничего не знал. Каждый сходил с ума, как хотел. Совсем, как на наших встречах — и так вся страна. Нет, это неплохо, мне даже нравилось. Но долго так жить нельзя.

Он переглянулся с Луневым, будто упрашивая его поверить на слово, что нельзя.

— И я тогда подумал, что нужна сильная рука, чтобы всех построить. Что авторитарный правитель принесёт нам порядок и какую-то стабильность. Что это… в общем, что это надо стране.

— Ты это говорил? — уточнил Лунев.

— Да. Я много с кем делился своими мыслями. Я говорил об этом на наших встречах. А через год… — он замолчал.

— А через год появился Он.

— Да. И тогда я даже радовался, что всё так повернулось. Я, наверно, восхищался Им. Даже написал несколько стихотворений в Его честь, — Зенкин покраснел. — Да. Я их написал.

Лунев обдумывал услышанное, но мыслями своими с приятелем делиться не торопился. С непроницаемым лицом он протянул:

— А ты понимаешь, что твои речи могли тоже сыграть роль в сложившейся ситуации?

— Что? Нет, нет, — замотал головой Зенкин. — Кто я такой, в конце концов? Я же никого ни к чему не призывал, не агитировал. Я не участвовал во всех этих политических играх. И вообще, даже мои речи — по большему счёту, это была шутка, баловство…

— Баловство? — он посмотрел в глаза Зенкину, старательно имитируя холодный потусторонний взгляд. — Большинство наших слов — обыкновенное баловство. И тем не менее, они имеют силу. Наши слова, Евгений, как и наши мысли и наши желания, имеют свойство накапливаться и материализоваться. Если ты и ещё несколько десятков таких, как ты, мечтали о властной руке, которая захватит всё в свой кулак, откуда ты знаешь, что эта мечта не ожила?

Лунев замолчал и задумался, сколько здравого смысла в том, что он сейчас озвучил, и почему Зенкин так виновато на него смотрит.

11-20

11.

Ночь. Массивный письменный стол слегка поблёскивал от света из окна.

В темноте, при лунном свете кабинет выглядел совсем по-другому. Это было таинственное царство теней и загадочных существ, что прятались под их покровами. Здесь глаз исследователя едва успел рассмотреть малую часть сущего.

На тёмной глади стола бумага белела и шуршала, за окном слабенько виднелись очертания одной из реальностей, а в углах стояла густая непролазная тьма. Лунев сидел спиной к ней, настороженно вслушиваясь. Прятавшиеся обитатели тьмы могли выскочить в любой момент, никто не гарантировал, что они так не сделают. Здесь, на грани жизни и смерти, в тайне, чреватой сумасшествием, Лунев ловил свои откровения, он вслушивался в шёпот проплывающих мимо слов и пытался разобрать их запутанную вязь.

Сейчас он делал то, что при всём старании не мог объяснить коллегам по перу. Неприручённой и своевольной ночью стихотворение потихоньку нашёптывалось ему, по собственному желанию проникнув в его голову.

— Камень, камень, — пробормотал он. — Камень падает и… останавливается. Нет, не в ритм. Падает и… ложится.

Первая строчка есть. Если она правильная. (Хотелось бы надеяться — при первой неправильной строчке очень трудно уловить стихотворение верно).

— Внизу… в низине… в аллеях… Нет, не то.

Внизу, что-то внизу. Когда камень упал — какие-то ленты отовсюду. Длинные, извилистые…

Ритм. Слышится ритм. Та-та-та-та, та-та, та-та-та.

— В переулках ночных пустота. Нет. Бессмысленно.

Чувство глубины. Будто можно нырнуть вниз и спрятаться.

— Долины… По долинам… туман. Ползёт туман.

Ложбина.

Вот это слово — ложбина.

По ложбинам ползёт туман?

— И в ложбинах клубится туман. Клубится… Не в ритм. Стоит туман. Нет, там что-то про «клубится».

Клубы… Клубы могут быть дыма… Может, не «туман», а «дымка»?

— И в ложбинах дымки клубы.

Он недовольно поморщился. Немного не то. Но очень близкое к тому, что должно быть на самом деле.

— Хорошо, пусть пока так. «Камень падает и ложится. И в ложбинах… по ложбинам — дымки клубы». Теперь рифмы. Ложится… Клубы…

Только рифмы не хотели находиться. Если вспоминались слова, близкие по созвучию, они никак не подходили по настроению. Труды, болты… Ложится — ложиться. Это и вовсе не рифма.